Загадки Петербурга I. Умышленный город - Елена Игнатова

В 1806–1823 годах перестраивалось Адмиралтейство: расположенное неподалеку от Зимнего дворца, оно должно было иметь более парадный вид. Рвы, окружавшие Адмиралтейство, засыпали, валы снесли, а на их месте заложили бульвар. Автор реконструкции Адмиралтейства архитектор А. Д. Захаров сохранил его прежнюю планировку и старые каменные стены здания, пристроив к ним портики; а верфи разместились во внутренних корпусах Адмиралтейства. Фасады здания были богато украшены, его увенчала башня с золоченым шпилем.

В первой четверти XIX века многочисленные дворцы, сады, широкие улицы и проспекты центральной части города благодаря созданию новых архитектурных ансамблей соединились наконец в единую гармоническую панораму. И петербуржцы уже не только сравнивали свой город с прославленными европейскими столицами, но и утверждали его преимущество перед ними. К. Н. Батюшков в 1814 году в очерке «Прогулка в Академию художеств» вдохновенно описывал Петербург: «„Надобно видеть древние столицы: ветхий Париж, закопченный Лондон, чтобы почувствовать цену Петербурга. Смотрите, какое единство! как все части отвечают целому! какая красота зданий… и какое разнообразие, происходящее от смешения воды со зданиями. Взгляните на решетку Летнего сада, которая отражается зеленью высоких лип, вязов и дубов! Какая легкость и стройность в ее рисунке!.. Взгляните теперь на набережную, на сии огромные дворцы — один другого величественнее! на сии домы — один другого красивее! Посмотрите на Васильевский остров, образующий треугольник, украшенный биржею, ростральными колоннами и гранитною набережною, с прекрасными спусками и лестницами к воде. Как величественна и красива эта часть города!.. Теперь, от биржи, с каким удовольствием взор мой следует вдоль берегов и теряется в туманном отдалении между двух набережных, единственных в мире!“ — „Так, мой друг, — воскликнул я, — сколько чудес мы видим перед собою, и чудес, созданных в столь короткое время, в столетие — в одно столетие!“»

А за два года до этого, летом 1812 года, знаменитая французская писательница Жермена де Сталь любовалась панорамой невских берегов с иным чувством: «С глубокой скорбью смотрела я на прекрасный город Петербург, которым скоро завладеет неприятель, и, когда вечером возвращалась с островов и видела золоченый шпиль на крепости, сверкавший в воздухе подобно огненному лучу, в то время как Нева отражала мраморные набережные и окружающие ее дворцы, я представляла себе все эти чудесные творения померкнувшими от высокомерия властелина, готового сказать, подобно сатане на вершине горы: „Царства земные принадлежат мне“. Все прекрасное в Петербурге казалось мне близким к грядущему разрушению, и я не могла наслаждаться этой картиной без чувства скорби».

Баронесса де Сталь, непримиримая противница Наполеона, была изгнана из Франции. Главный вопрос, волновавший ее в России, — сможет ли эта страна отразить нападение Наполеона? Многое из увиденного в Петербурге тревожило ее: «Я не замечала народного воодушевления; непостоянство характера у русских мешало мне наблюдать его… До возбуждения у простого народа царило непонятное равнодушие; но когда народ пробудился, перестали существовать для него все преграды и опасности…»

Жизнь петербургского света представлялась ей сплошным праздником: казалось, эти люди не думали о приближавшейся опасности. «Но между тем неудачи следовали одна за другой, а общество не было о них осведомлено. Один остроумный человек сказал, что в Петербурге все скрывают, хотя ничто уже не было тайною, а на самом деле правду все предчувствовали (но по привычке молчали)… Один иностранец открыл мне, что Смоленск уже взят и Москва находится в величайшей опасности. Мною овладело уныние».

На самом деле настроение в Петербурге не было столь беспечным. Возможность захвата столицы казалась вполне реальной, поэтому решено было вывезти из нее все наиболее ценное на север и северо-восток, в отдаленные области. После взятия Наполеоном Москвы началась эвакуация собрания Публичной библиотеки, готовились к переезду правительственные учреждения.

Жермена де Сталь вспоминала: «Известие о вступлении французов в Смоленск прибыло во время переговоров шведского принца с русским императором. Здесь они обязались никогда не подписывать мира. „Если Петербург будет взят, — сказал Александр, — отступим в Сибирь. Там я восстановлю древние обычаи, и по примеру наших длиннобородых предков мы вернемся снова завоевать царство“» («1812 год. Баронесса де Сталь в России»). Эти слова императора должны были нравиться тем, кто представлял русских варварами, почти дикарями. «Древние обычаи», «длиннобородые предки», отступление в Сибирь — все эти перлы красноречия были куда легковеснее того, что происходило в сердцах русских. 6 июля 1812 года в Петербурге обнародован манифест о созыве народного ополчения. Газеты публиковали длинные списки тех, кто жертвовал деньги для «образования ополчения Санкт-Петербургской губернии». Богатые дворяне снаряжали на свои средства полки, люди малого достатка, даже крепостные, вносили посильную лепту.

«…В продолжение этой войны можно было заметить, какие добродетели выказали люди даже из круга придворных. В бытность мою в Петербурге в обществе почти не видно было молодых людей — все ушли в армию: женатые, единственные сыновья, господа, владельцы огромного состояния служили простыми добровольцами…» («1812 год. Баронесса де Сталь в России»). В армию стремились совсем молодые люди, которых не брали по возрасту. Шестнадцатилетний Никита Муравьев, сын сенатора, тайно бежал из дому, решив убить Наполеона. Крестьяне задержали мальчика, который по-французски говорил лучше, чем по-русски, приняв его за французского шпиона. По счастью, его выручил московский губернатор Ф. В. Ростопчин, и родители согласились отпустить его в армию. Н. М. Муравьев, будущий декабрист, сражался в битвах при Дрездене и Лейпциге, вошел в Париж, а затем «с новым удовольствием увидел Петербург».

В августе 1812 года в Петербурге провожали М. И. Кутузова, назначенного главнокомандующим русской армией. «Мне довелось видеть князя накануне его отъезда, — писала Ж. де Сталь. — Это был старец весьма любезный в обращении… Глядя на него, я боялась, что он не в силе будет бороться с людьми суровыми и молодыми, устремившимися на Россию со всех концов Европы… Перед отъездом Кутузов отправился помолиться в церковь Казанской Божией Матери, и весь народ, следовавший за ним, громко называл его спасителем России… Его годы не позволяли ему надеяться пережить труды похода; однако в жизни человека бывают минуты, когда он готов пожертвовать жизнью во имя духовных благ».

В октябре 1812 года русские войска разбили французский корпус маршала Удино, шедший к Петербургу. Почти в то же время французы оставили Москву. Опасность для столицы миновала. А в июле 1813 года город погрузился в траур: умер фельдмаршал Кутузов. Его похоронили в соборе Казанской Божией Матери. «Народ еще у Нарвской заставы выпряг лошадей и вез траурную колесницу до Казанского собора. Все невольно утирали слезы. Улицы усыпаны были зеленью и цветами», — вспоминал актер В. А. Каратыгин.

В 1814 году союзные войска вошли в Париж. В Петербурге после получения этого известия «иллюминация была отменная. Жители старались осветить дома свои с великолепием и вкусом. Во многих местах играла музыка. Во все три вечера иллюминация продолжалась за полночь, и публика в несчетном количестве забавлялась этим величественным зрелищем», — писала газета «Северная почта». В театрах шли патриотические пьесы; по свидетельству В. А. Каратыгина, героические монологи на сцене однажды вызвали такой восторг, «что театр задрожал от рукоплесканий, зрители вскочили с мест, закричали „ура“, махали платками, и несколько минут актер не мог продолжать монолога».

В 1814 году победоносная армия возвратилась в Петербург. Город готовился к торжественной встрече: на Петергофской дороге, по которой должна пройти гвардия, была возведена триумфальная арка — Нарвские ворота. Первоначально они были деревянными, в 1827–1833 годах их перестроили в камне. Множество народа выехало встречать гвардию за городскую заставу. Наконец войска появились у Нарвских ворот. Тогда произошла сцена, запомнившаяся многим: «…Показался император, предводительствующий гвардейской дивизией, на славном рыжем коне, с обнаженной шпагой, которую уже он готов был опустить перед императрицей. Мы им любовались: но в самую эту минуту почти перед его лошадью перебежал через улицу мужик. Император дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обнаженной шпагой. Полиция приняла мужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого царя», — вспоминал сорок лет спустя И. Д. Якушкин, участник военной кампании 1812–1814 годов, декабрист, отбывший каторгу и ссылку в Сибири.